В последнее время текущий литературный процесс становится все более вялотекущим. В том числе из-за ухода из актуальной критики быстрого реагирования таких людей, как Дмитрий Бавильский.

Дмитрий Владимирович Бавильский – критик, поэт, прозаик. Родился в 1969 году в Челябинске. Дебютировал как поэт с двумя поэтическими сборниками – "Невозможность путешествий" (1990) и "Ангина" (1993). Автор книг "Семейство пасленовых" (2002), "Едоки картофеля" (2003), переведенной на европейские языки, "Скотомизация: Диалоги с Олегом Куликом" (2004), "Нодельма" (2004), "Ангелы на первом месте" (2005). Заведующий отделом культуры сетевой газеты "Частный корреспондент". Лауреат премии "Нового мира" (2006).

– Дмитрий, вы по-прежнему читаете почти все, что выходит, или наступило некоторое «пресыщение»?

– Некоторое время назад я практически перестал читать текущую литературу. Особенно по критической необходимости. Самые серьезные обязательства мы берем и снимаем с себя сами.

Я очень долго и честно читал продукцию, поставляемую издательствами и толстыми журналами, пока однажды не задумался – почему, собственно, я должен трудиться над текстами, которые мне ничего не дают? Зачем надо бороться с книгами, которые «читают все», «бестселлерами», навязанными премиями?

Нынешняя возня вокруг рейдерского захвата премии Андрея Белого хорошо показала, какая гнусь творится за вполне респектабельными с виду фасадами, и я не думаю, что в этом смысле «Белочка» является исключением из правил.

К сожалению, нынешняя литература устроена таким образом, что тех, кто ею занимается, собственно литература интересует меньше всего, важнее экономика, в том числе символическая, в которую можно конвертировать свою «работу».

И чем меньше гуманитарное пространство, тем громче усилия оторвать от нее, болезной, «хоть шерсти клок»: что охраняю – то и во все места имею. Поездки, гранты, переиздания своих статей, а у некоторых ведь даже статей и на книгу-то не наберется…

Однако все эти люди делают вид, что «заведуют» литературой, а литература, как ни крути, социальный механизм доступности текстов людям и их функционирования в обществе. Ведь пока текст лежит в столе или в компьютере, он литературой как бы не является и ждет своего часа.

А чего новый текст дождется, когда попадает к очередным литературным «оборотням без погон», активно обсуждающим ну, например, новую книгу «Маканина»?

Покупателя в книжном можно обмануть один раз, ну два, на третий он пошлет всех подальше, купит Донцову и по-своему будет прав. То есть с литературой сегодня происходит то же самое, что и с нефтью, – ее качают. Читать то, что выносится на повестку дня, – помогать в обмане и круговой поруке. Пару раз я пытался об этом написать, но ушлые люди меня зашикали. Что ж, не очень-то и хотелось.

– Существуют какие-нибудь формальные признаки, по которым можно выделить роман, написанный писателем-критиком, из общей массы?

– Не думаю, что это возможно. Хотя я знаю, Михаил, что вас эта мысль волнует – кажется, вы задаете этот вопрос едва ли не в каждом втором своем интервью.

Обычно люди садятся сочинять для того, чтобы написать книгу, которой, как им кажется, в мире не хватает. И в этом смысле критики равны не-критикам.

В романном творчестве критиков нет ни тотальной обреченности на неудачу, ни комплексов по поводу собственной вторичности, в серьезных поступках (а роман – это поступок) людьми, как правило, движут более серьезные мотивы.

Другое дело, что есть предвзятость бывших коллег, зачастую определяющая не слишком удачную жизнь текста в обществе, ну так коллеги смертны, а рукописи не горят.

– Вы говорили, что если бы жили в Москве, то никогда бы не написали три романа. Но вот вы уже несколько лет живете в столице, как это повлияло на работу над новыми романами?

– Так и повлияло, что замыслов накопилась критическая масса, а работать их некогда. Тем более если который год подряд делаешь ежедневную газету. И то, что я пишу в столице, мне самому кажется менее удачным чем то, что сочинялось на Урале.

Жизнь сильнее искусства, интереснее, поэтому, для того чтобы роман получился, нужно понизить уровень жизненного моря ниже ватерлинии, тогда, и только тогда можно написать какой-нибудь фикшн.

Хотя, конечно, я надеюсь в ближайшие годы закончить свою трилогию «Знаки препинания», куда вошли первые два моих романа – «Едоки картофеля» и «Семейство пасленовых».

– Вы по-прежнему стараетесь писать «намеренно нехаризматичную прозу»? Насколько вообще важно такое деление прозы?

– Ну это мое внутреннее определение для описания того, что я делаю. Мне важна именно «тихая лирика», лишенная социального пафоса, психологические полутона и оттенки в камерных историях о человеческих отношениях.

Мне дико высказываться на злобу дня, хотя я понимаю, что такой путь облегчает прохождение текстов по инстанциям и продвижение их к читателю. Но я не люблю скандалов и манипуляций, оставляя их людям, лишенным собственного содержания.

Более всего интересны ведь такие же «простые», как и я сам, люди, с которыми что-то незаметно происходит. Обычная жизнь лишена информационных поводов, поэтому описывать радости обычных людей и находить метафоры для фиксации текущих, неустойчивых, неустоявшихся процессов – самый большой и почетный труд.

Ну да, проще простого описать жизнь мента или проститутки (на чем и построен весь коммерческий трэш), а я мечтаю написать книгу о стихийном дзен-буддизме смотрительницы эскалатора в метро, которая весь день медитирует, глядя на людские потоки, и при этом не сходит с ума. Или все-таки сходит?

– Вас посещают мысли о тщетности писательского труда? О бессмысленности литературной критики?

– У меня нет ощущения миссии или важности моих писательских планов. Я не борюсь за читателей и тем более за премии. Я слишком давно в этом бизнесе, чтобы знать цену всем этим выдвижениям и премированиям. Свои литераторские амбиции я удовлетворил практически полностью. Практически… Хотя, конечно, нет пределов совершенству, но все упирается в вопрос цены, временных и трудовых затрат. Взвешиваешь, и…

А мне просто нравится писать и сладко проводить время в упражнениях в формулировании. Идеальный способ убийства времени, оставляющего следы.

С какого-то момента я понял, что любить писать и быть писателем – разные судьбы, связанные между собой достаточно слабо. В «быть писателем» больше шоу, больше внешнего и поверхностного.

– Что потеряла русская литература в нулевые годы по сравнению с девяностыми? И что приобрела?

– Еще бы понять, что такое литература, одна ли она или литератур великое множество. То, что в телевизоре – это литература? А в книжных магазинах? А в толстых журналах?

Мне кажется, пора начинать обозначать литературой то, что минует издательства и распространяется старо-новым самиздатовским образом без какой бы то ни было коммерческой выгоды (как, скажем, это делает замечательный прозаик Сергей Юрьенен в рамках своего проекта «Вольный стрелок» или Валерия Шишкина на литературно-философском сайте «Топос»), а попадание текста под обложку, особенно в самых крупных издательствах страны, должно, за немногими исключениями, говорить об обратном.

Разумеется, литература есть и сейчас, другое дело, что нужны навыки ее нахождения и извлечения из груды шлака. Допустим, что некоторые этими навыками владеют и без труда находят под завалами свою травку, пробивающуюся сквозь асфальт, но как быть тем, кто этих навыков лишен?

Экспертные институты окончательно скомпрометированы. Человек приходит в магазин и понимает, что Дашкову ему уже не хочется. Ну и берет разрекламированного Веллера, отчего ему становится дурно, ну или как минимум скучно, неинтересно. Потом он пробует какого-нибудь новомодного Коэльо или Мураками и после этого отваливается от чтения окончательно и бесповоротно. А если, для дебюта, такому читателю какая-нибудь «Кысь» попалась или, не дай бог, Петрушевская, представляете, что с ним случиться может?

– Какие негативные тенденции более всего вас раздражают в последнее время?

– Литература перестала говорить правду о человеке. Она не сообщает мне ничего нового, ничему не учит, практически не дает пищи к размышлению. Происходит тотальное разрушение и подмена критериев. Все золото, что блестит. Все буквы оказываются литературой, а все «авторы» именуются «писателями». Этим, кстати, и пользуются ушлые «культуртрегеры», навязывающие чахлому процессу собственноручно состряпанных «классиков» и «звезд». Со стороны, пусть на время, но кому-то может показаться, что эта бесштанная команда и есть «поэтический ренессанс» или что-то в этом духе.

– Назовите самых недооцененных, по вашему мнению, на сегодняшний день писателей. А кто самые крупные «мыльные пузыри»?

– Пузырей слишком много, можно взять любое имя, от Быкова до Прилепина, что на слуху, не ошибешься. Верный признак: чем больше шума и мельканий в телевизоре – тем меньше в творчестве «виноградного мяса» и «живых слов».

Писателей, работающих несуетно и интересно, может быть, не меньше, но они не умеют кричать и толкаться локтями. Обратите внимание на Маргариту Меклину или Александра Мильштейна, Андрея Лебедева или Евгения Шкловского и некоторых дебютантов «Нового мира».

– Какой поэтической строчкой или строфой вы могли бы охарактеризовать текущий момент?

– «Господь, большие города обречены на гибель…» Ибо для того, чтобы сделать нечто стоящее, следует перестать ходить строем, тусоваться и тусить, драть глотки на фестивалях и в ЖЖ. Литература – деятельность неполиткорректных одиночек, нарушающих табу и всеобщие правила.

Искусство почти всегда – преступление, что совершенно не канает в обществе взаимного восхищения и взаимного опыления. И нужно быть крайне мужественным человеком, чтобы делать что-то из ряда вон выходящее, игнорируя сотни безответственных и предвзятых комментаторов. До смешного ведь доходит, когда бездарь начинает травить хоть сколько-нибудь значимого человека лишь оттого, что он выделяется на ее фоне.

Это извращенное выворачивание приоритетов наизнанку напоминает мне ситуацию в «Легенде о великом инквизиторе», когда саном обязанный священник приговаривает к казни Того, Кого следовало бы ценить как зеницу ока.

– Сбылись ли ваши ожидания от сетевой литературы?

– Снова непонятно, что понимать под сетевой литературой – текст, изначально написанный в расчете на сетевую публикацию или впервые обнародованный в сети?

Есть очень тонкие настройки пишущего человека, когда на содержание и тем более форму сочинения влияет качество бумаги или, скажем, особенности используемых в газете или в журнале шрифтов. Не говоря уже о текстах, случившихся рядом, о заголовочном комплексе и самом строении издания. Сбивается ли этот эквалайзер в текстах, написанных для сети?

Случаи удачной конвертации с электронных носителей на бумагу крайне редки, едва ли не единичны, поэтому, как мне кажется, имеет смысл говорить об особой сетевой словесности, являющейся сырьем и заготовками для бумажных публикаций.

Скажем, да, есть, существует эстетика и живопись блогов, разумеется, значительно влияющая на эстетику нынешнего литературного письма, однако количество еще не перешло в качество, не породило самодостаточных звезд ни в поэзии, ни в прозе. Все-таки необходима «бумажная закалка» и печатная машинка в патогенезе.

Время от времени, для разнообразия, некоторые свои тексты я пишу от руки. Попробуйте, Михаил, сделать то же самое и тогда многое поймете о сути сегодняшней сетевой литературы.

– Не кажется ли вам, что почти не появляется произведений, написанных в экспериментальных, авангардных стилях?

– Нет, не кажется, их сегодня не меньше, чем попыток вписаться своими текстами в условный и несуществующий мейнстрим, являющийся у нас чем-то вроде внутренней самоцензуры. Вместо того чтобы заниматься подлинным самовыражением, люди тратят жизни для следования навязанным стереотипам.

Полная писательская безответственность ставит ныне во главу угла ответственность читателя хотя бы перед самим собой. Впрочем, это ведь у нас не только в литературе так, ммм?

Михаил Бойко
Источник: НГ-Ex Libris

Еще по теме:

• Книга уходит в «Нишу»: российское книгоиздание в постбестселлерную эпоху